эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
за окнами трамвая рывками мелькают голубоватые предметы, одеревенелые, ломкие. люди, стены; какой-то дом, распахнув свои окна, показывает мне свое черное нутро; от трамвайного стекла черное обесцвечивается, голубеет: голубеет громадное здание из желтого кирпича, оно приближается, покачиваясь, вздрагивает, и вдруг останавливается, зарывшись носом в землю. кто-то входит и садится напротив. желтое здание снова пускается в путь, оно вдруг оказывается в двух шагах от меня и проплывает совсем близко. настолько, что видна только небольшая его часть. стекла дрожат. никогда не мог спокойно прислонить голову к окну. голова начинала трястись в такт трамвайной тряске. приходилось отчаянно опираться руками.
здание растет, давит своей громадой, уходящей так высоко, что ее не видно, сотни распахнутых окон обнажили свои потемневшие внутренности; здание скользит мимо вагона-ящика, почти задевая его: здание тянется без конца, желтое, как грязь, а стекла небесно-голубые. вдруг оно исчезает. ящик заполнился живым серым светом, расползается вширь с неумолимой правотой – небо;
я опираюсь рукой на сиденье, но тут же отдергиваю руку – эта штуковина существует, правда! вещь, на которой я сижу, на которую я оперся рукой, она - живая! люди нарочно сделали так, чтобы можно было сидеть. они принесли это сюда, вот в этот ящик, и теперь ящик катится, качается, и стекла в нем дрожат, и в своей утробе он несет эту красную штуку. кожанное сиденье.. - да это же скамейка! - шепчу я, словно заклинание. но слово остается у меня на губах, оно не хочет приклеиться к вещам, что меня окружают. напрасно. вещь остается тем, что она есть со своим красным плюшем, который топорщит тысячу мельчайших неуклюже выстреженых ниток, стоящих торчком. громадное повернутое кверху брюхо, вздутое, плывущее в этом ящике, в этом сером небе, – это вовсе не сиденье. с таким же успехом это мог бы быть, к примеру, осел, который, раздувшись от воды, плывет по большой, широкой реке брюхом кверху, плывет по серой, широко разлившейся речке, а я сижу на нем, спустив ноги в светлую воду. по которой быстро-быстро мелькают белые полосы-лодочки. вещи освободились от своих названий. вот они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо называть их сиденьями и вообще говорить о них что-нибудь. между подушкой и деревянной стенкой проходит узенькая, темная линия, она бежит вдоль сиденья с таинственным и проказливым видом, будто улыбка. я знаю, что это не улыбка вовсе, но она существует, она бежит под белесоватыми стеклами, под дребезжанием стекол, она упрямо держится под голубыми картинками, которые мелькают за окнами, останавливаются и снова пускаются в путь, она упрямо держится, как смутное воспоминание, как полузабытое слово, от него остался в памяти только первый слог, и самое лучшее – отвести глаза и думать о чем-нибудь другом, например об этом человеке напротив. у него голова цвета глины и голубые глаза. вся правая часть его тела обмякла, правая рука приклеилась к телу, словно ее паралич разбил. зато на левой стороне паразитирует крохотная, быстро распространяющаяся резвость; вот рука дрогнула, вот она поднялась, на ее конце – распрямленная кисть. а теперь дрогнула и кисть. она ведь тоже живая..в правом углу рта появилось что-то вроде сладострастной гримасы, левая сторона остается мертвой. вздрагивают стекла, вздрагивает рука, он прикосается ею к стеклу, будто ощупывает, потом прижимается крепко-крепко.. неподвижными глазами кривится в улыбке рот, человек терпит, не замечая, как все тело его сотрясается.
– подожди остановки! - кричит кондуктор.
но я отталкиваю его и на ходу соскакиваю с трамвая. не могу вынести навязчивую близость вещей.
здание растет, давит своей громадой, уходящей так высоко, что ее не видно, сотни распахнутых окон обнажили свои потемневшие внутренности; здание скользит мимо вагона-ящика, почти задевая его: здание тянется без конца, желтое, как грязь, а стекла небесно-голубые. вдруг оно исчезает. ящик заполнился живым серым светом, расползается вширь с неумолимой правотой – небо;
я опираюсь рукой на сиденье, но тут же отдергиваю руку – эта штуковина существует, правда! вещь, на которой я сижу, на которую я оперся рукой, она - живая! люди нарочно сделали так, чтобы можно было сидеть. они принесли это сюда, вот в этот ящик, и теперь ящик катится, качается, и стекла в нем дрожат, и в своей утробе он несет эту красную штуку. кожанное сиденье.. - да это же скамейка! - шепчу я, словно заклинание. но слово остается у меня на губах, оно не хочет приклеиться к вещам, что меня окружают. напрасно. вещь остается тем, что она есть со своим красным плюшем, который топорщит тысячу мельчайших неуклюже выстреженых ниток, стоящих торчком. громадное повернутое кверху брюхо, вздутое, плывущее в этом ящике, в этом сером небе, – это вовсе не сиденье. с таким же успехом это мог бы быть, к примеру, осел, который, раздувшись от воды, плывет по большой, широкой реке брюхом кверху, плывет по серой, широко разлившейся речке, а я сижу на нем, спустив ноги в светлую воду. по которой быстро-быстро мелькают белые полосы-лодочки. вещи освободились от своих названий. вот они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо называть их сиденьями и вообще говорить о них что-нибудь. между подушкой и деревянной стенкой проходит узенькая, темная линия, она бежит вдоль сиденья с таинственным и проказливым видом, будто улыбка. я знаю, что это не улыбка вовсе, но она существует, она бежит под белесоватыми стеклами, под дребезжанием стекол, она упрямо держится под голубыми картинками, которые мелькают за окнами, останавливаются и снова пускаются в путь, она упрямо держится, как смутное воспоминание, как полузабытое слово, от него остался в памяти только первый слог, и самое лучшее – отвести глаза и думать о чем-нибудь другом, например об этом человеке напротив. у него голова цвета глины и голубые глаза. вся правая часть его тела обмякла, правая рука приклеилась к телу, словно ее паралич разбил. зато на левой стороне паразитирует крохотная, быстро распространяющаяся резвость; вот рука дрогнула, вот она поднялась, на ее конце – распрямленная кисть. а теперь дрогнула и кисть. она ведь тоже живая..в правом углу рта появилось что-то вроде сладострастной гримасы, левая сторона остается мертвой. вздрагивают стекла, вздрагивает рука, он прикосается ею к стеклу, будто ощупывает, потом прижимается крепко-крепко.. неподвижными глазами кривится в улыбке рот, человек терпит, не замечая, как все тело его сотрясается.
– подожди остановки! - кричит кондуктор.
но я отталкиваю его и на ходу соскакиваю с трамвая. не могу вынести навязчивую близость вещей.