эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
в дождливые дни дом - перенаселенный, вытянутый в длину и почти лишенный ширины, похож на рамку улья.
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
cижу на террасе, стараюсь не слышать нудного, однообразного воя. основа тоньше фольги, словно источается вещами / облаками / крышами / нитями прерывающегося дождя. все это неотвязно тянет требовательную жалобу соседская девочка. ей лет пять, может чуть больше. она все время кричит, когда к ней подходишь. я как-то хотел предложить ей сыграть в прятки, она ущипнула меня за мезинец и так отчетливо дала понять, что с чужими дядями не играет! конечно, вначале нужно поплакать, чтобы обратили внимание, потом еще немного поныть, затем переключить свою энергию в какую-то настойчивую просьбу, и уж потом с серьезным видом дергать мать за полы сарафана...
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
обжег пальцы, разглаживая складки на помятых брюках.
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
уже не один прохожий щелкнул зажигалкой у меня перед носом, чтобы лучше разобрать то, что я назвал бы, ради разнообразия, прейскурантом. все утро я провел под брезентом. с наступлением резкого похолодания. да, у нас в Чехии, град и слякоть. и я кутаюсь под шерстяным одеялом в самую глубь, пока кто-то изнемогает. сквозь поручни, в конце двух сходящихся рядов зданий, виден кусочек неба. серого, затянутого тучами неба. и то, что прохожий, в спешке, очертя голову, в безудержной беготне, не замечает меня, вполне понятно. подобную душевную чуткость вряд ли можно приписать собакам, прибегающим по нужде к моему жилищу и явно не подозревающим, что в нем находится человек.
четверг, 19 августа 2010
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
вечером мир над бухтой затихает.
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
ничего нового.
сосуществую.
сосуществую.
вторник, 17 августа 2010
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
родиться от поллюции и умереть до рассвета.. я чувствую искушение...
воскресенье, 15 августа 2010
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
мне стоило бы вести дневник погоды.
Женечка - синоптик. новая роль.
Женечка - синоптик. новая роль.
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
неделю держится высокая температура, болит поясница. затылок сдавливают снизу стальными щипцами, и кажется: еще немного, сдавит голову сверху, и тогда утеряется способность отмечать свои состояния...
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
грудная клетка подымается и опадает. вся моя жизнь - две отчетные точки –
и я посередине, слегка придушенный ненужными расспросами о глобальном потеплении..
и я посередине, слегка придушенный ненужными расспросами о глобальном потеплении..
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
пирамидальные тополя у обочины.
четверг, 12 августа 2010
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
- он всегда такой был, он и в детстве был малоподвижный. трудный ребенок, совсем не двигался...
мои родители в общем-то расходятся во взглядах, согласились в одном, - я был славным малышом,
первые три недели.
- и все же он был славный малыш! – этими словами они неизменно завершают свои рассказы.
часто они замолкают, погруженные в воспоминания. затем один из них обычно произносит заключительную формулу. взрыв звонкого смеха тех, кого еще не успел побороть сон, приветствовал это преждевременное заключение. даже сами рассказчики, оторванные от своих грустных мыслей, с трудом сдерживали улыбку. затем все медленно расползались по комнатам, кроме меня и отца. он тоже, должно быть, был славный малыш...
мои родители в общем-то расходятся во взглядах, согласились в одном, - я был славным малышом,
первые три недели.
- и все же он был славный малыш! – этими словами они неизменно завершают свои рассказы.
часто они замолкают, погруженные в воспоминания. затем один из них обычно произносит заключительную формулу. взрыв звонкого смеха тех, кого еще не успел побороть сон, приветствовал это преждевременное заключение. даже сами рассказчики, оторванные от своих грустных мыслей, с трудом сдерживали улыбку. затем все медленно расползались по комнатам, кроме меня и отца. он тоже, должно быть, был славный малыш...
Вопрос: а вы были славными малышами?
| 1. да, конечно. | 21 | (63.64%) | |
| 2. неет, я всегда всех кусал за лопатки.. | 7 | (21.21%) | |
| 3. славный? а как это? | 5 | (15.15%) | |
| Всего: | 33 | ||
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
онемевший, среди инкриминируемых сцен, сгибающийся под тяжестью атрибутов, призывающих покончить
с моим жалким существованием, вокруг меня, повсюду, удовлетворенно шелестит голубой шпинат...
с моим жалким существованием, вокруг меня, повсюду, удовлетворенно шелестит голубой шпинат...
среда, 11 августа 2010
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
грозовое небо в августе. знойные ветры. черные тучи.
а на востоке голубая полоска, тонкая, прозрачная. на нее больно смотреть.
а на востоке голубая полоска, тонкая, прозрачная. на нее больно смотреть.
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
странная привычка включать настольную лампу, когда на улице еще светло.
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
за окнами трамвая рывками мелькают голубоватые предметы, одеревенелые, ломкие. люди, стены; какой-то дом, распахнув свои окна, показывает мне свое черное нутро; от трамвайного стекла черное обесцвечивается, голубеет: голубеет громадное здание из желтого кирпича, оно приближается, покачиваясь, вздрагивает, и вдруг останавливается, зарывшись носом в землю. кто-то входит и садится напротив. желтое здание снова пускается в путь, оно вдруг оказывается в двух шагах от меня и проплывает совсем близко. настолько, что видна только небольшая его часть. стекла дрожат. никогда не мог спокойно прислонить голову к окну. голова начинала трястись в такт трамвайной тряске. приходилось отчаянно опираться руками.
здание растет, давит своей громадой, уходящей так высоко, что ее не видно, сотни распахнутых окон обнажили свои потемневшие внутренности; здание скользит мимо вагона-ящика, почти задевая его: здание тянется без конца, желтое, как грязь, а стекла небесно-голубые. вдруг оно исчезает. ящик заполнился живым серым светом, расползается вширь с неумолимой правотой – небо;
я опираюсь рукой на сиденье, но тут же отдергиваю руку – эта штуковина существует, правда! вещь, на которой я сижу, на которую я оперся рукой, она - живая! люди нарочно сделали так, чтобы можно было сидеть. они принесли это сюда, вот в этот ящик, и теперь ящик катится, качается, и стекла в нем дрожат, и в своей утробе он несет эту красную штуку. кожанное сиденье.. - да это же скамейка! - шепчу я, словно заклинание. но слово остается у меня на губах, оно не хочет приклеиться к вещам, что меня окружают. напрасно. вещь остается тем, что она есть со своим красным плюшем, который топорщит тысячу мельчайших неуклюже выстреженых ниток, стоящих торчком. громадное повернутое кверху брюхо, вздутое, плывущее в этом ящике, в этом сером небе, – это вовсе не сиденье. с таким же успехом это мог бы быть, к примеру, осел, который, раздувшись от воды, плывет по большой, широкой реке брюхом кверху, плывет по серой, широко разлившейся речке, а я сижу на нем, спустив ноги в светлую воду. по которой быстро-быстро мелькают белые полосы-лодочки. вещи освободились от своих названий. вот они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо называть их сиденьями и вообще говорить о них что-нибудь. между подушкой и деревянной стенкой проходит узенькая, темная линия, она бежит вдоль сиденья с таинственным и проказливым видом, будто улыбка. я знаю, что это не улыбка вовсе, но она существует, она бежит под белесоватыми стеклами, под дребезжанием стекол, она упрямо держится под голубыми картинками, которые мелькают за окнами, останавливаются и снова пускаются в путь, она упрямо держится, как смутное воспоминание, как полузабытое слово, от него остался в памяти только первый слог, и самое лучшее – отвести глаза и думать о чем-нибудь другом, например об этом человеке напротив. у него голова цвета глины и голубые глаза. вся правая часть его тела обмякла, правая рука приклеилась к телу, словно ее паралич разбил. зато на левой стороне паразитирует крохотная, быстро распространяющаяся резвость; вот рука дрогнула, вот она поднялась, на ее конце – распрямленная кисть. а теперь дрогнула и кисть. она ведь тоже живая..в правом углу рта появилось что-то вроде сладострастной гримасы, левая сторона остается мертвой. вздрагивают стекла, вздрагивает рука, он прикосается ею к стеклу, будто ощупывает, потом прижимается крепко-крепко.. неподвижными глазами кривится в улыбке рот, человек терпит, не замечая, как все тело его сотрясается.
– подожди остановки! - кричит кондуктор.
но я отталкиваю его и на ходу соскакиваю с трамвая. не могу вынести навязчивую близость вещей.
здание растет, давит своей громадой, уходящей так высоко, что ее не видно, сотни распахнутых окон обнажили свои потемневшие внутренности; здание скользит мимо вагона-ящика, почти задевая его: здание тянется без конца, желтое, как грязь, а стекла небесно-голубые. вдруг оно исчезает. ящик заполнился живым серым светом, расползается вширь с неумолимой правотой – небо;
я опираюсь рукой на сиденье, но тут же отдергиваю руку – эта штуковина существует, правда! вещь, на которой я сижу, на которую я оперся рукой, она - живая! люди нарочно сделали так, чтобы можно было сидеть. они принесли это сюда, вот в этот ящик, и теперь ящик катится, качается, и стекла в нем дрожат, и в своей утробе он несет эту красную штуку. кожанное сиденье.. - да это же скамейка! - шепчу я, словно заклинание. но слово остается у меня на губах, оно не хочет приклеиться к вещам, что меня окружают. напрасно. вещь остается тем, что она есть со своим красным плюшем, который топорщит тысячу мельчайших неуклюже выстреженых ниток, стоящих торчком. громадное повернутое кверху брюхо, вздутое, плывущее в этом ящике, в этом сером небе, – это вовсе не сиденье. с таким же успехом это мог бы быть, к примеру, осел, который, раздувшись от воды, плывет по большой, широкой реке брюхом кверху, плывет по серой, широко разлившейся речке, а я сижу на нем, спустив ноги в светлую воду. по которой быстро-быстро мелькают белые полосы-лодочки. вещи освободились от своих названий. вот они, причудливые, упрямые, огромные, и глупо называть их сиденьями и вообще говорить о них что-нибудь. между подушкой и деревянной стенкой проходит узенькая, темная линия, она бежит вдоль сиденья с таинственным и проказливым видом, будто улыбка. я знаю, что это не улыбка вовсе, но она существует, она бежит под белесоватыми стеклами, под дребезжанием стекол, она упрямо держится под голубыми картинками, которые мелькают за окнами, останавливаются и снова пускаются в путь, она упрямо держится, как смутное воспоминание, как полузабытое слово, от него остался в памяти только первый слог, и самое лучшее – отвести глаза и думать о чем-нибудь другом, например об этом человеке напротив. у него голова цвета глины и голубые глаза. вся правая часть его тела обмякла, правая рука приклеилась к телу, словно ее паралич разбил. зато на левой стороне паразитирует крохотная, быстро распространяющаяся резвость; вот рука дрогнула, вот она поднялась, на ее конце – распрямленная кисть. а теперь дрогнула и кисть. она ведь тоже живая..в правом углу рта появилось что-то вроде сладострастной гримасы, левая сторона остается мертвой. вздрагивают стекла, вздрагивает рука, он прикосается ею к стеклу, будто ощупывает, потом прижимается крепко-крепко.. неподвижными глазами кривится в улыбке рот, человек терпит, не замечая, как все тело его сотрясается.
– подожди остановки! - кричит кондуктор.
но я отталкиваю его и на ходу соскакиваю с трамвая. не могу вынести навязчивую близость вещей.
эй, парни, да у этого таракана люди в голове...
