я не стал затыкать ушей. все заткнули, а я один не заткнул, и потому я один все слышал. я так же не закрывал тряпкой глаз, как это сделали все, и потому все видел. да, я один все видел и слышал. но, к сожалению, ничего не понял. какая цена тому, что я один все видел и слышал. какие-то отрывочные воспоминания, закорючки и бессмысленные звонки. вот пробежал мимо трамвайный кондуктор, за ним пожилая дама с лопатой в руках. кто-то сказал: "...вероятно, под креслом..." молоко стекает в глубокую столовую тарелку. из тарелки молоко сливают обратно в чашку и предлагают мне выпить. я пью; от молока пахнет падалью... я все же не прихожу в отчаянье. должно быть, я на что-то надеюсь..
нужно быть законченным идиотом, чтобы в предисловии к книге описать какой-то сюжет, спустя страниц двадцать, извиниться, и сказать, что автор на самом деле имел в виду совершенно другое...
есть звуки даже довольно громкие, но мало отличающиеся от тишины. когда я лежу в кровати, звук звонка мало отличается от тишины. он похож на вытянутую, колбасную форму, которую имеет свернувшийся конец одеяла, располагающийся возле уха. все вещи располагаются вокруг меня некими формами. но некоторые формы отсутствуют. так, например, отсутствуют формы тех звуков, которые издают своим криком дети... в такие моменты мне истинно хочется задушить их...
помнится утром все было покрыто инеем, небо сияло гирляндами, хоругвями светлого праздника... воздух наполнился звонкой музыкой оттепели: легкий шорох – словно вздыхают деревья, падение инея, словно валятся друг на друга белые мотыльки, полет запоздалых листьев, беспрерывно осыпающихся под тяжестью льда и едва заметных на поверхности земли, словно истлевший прах. вокруг – тающие в дымке холмы и долины. стоит вглядеться повнимательнее, и замечаешь, что, утратив все свои краски, этот пейзаж сразу же постарел. за одно утро из глубины тысячелетий всплывает волнорез, поросший деревьями и папоротником, устремляется, словно нос корабля, к месту слияния двух рек. с первыми лучами солнца он освобождается от белого покрова и кажется единственным живым местом среди этой равнины, седой, как вечность. по крайней мере в этом месте неясный гул двух потоков противостоит окружающему безмолвию. постепенно и журчание воды растворяется. не затихая ни на миг, обращается в молчание. и лишь тройки дымчатых ворон, пролетающие время от времени в небе, возвращают пейзажу признаки жизни. сидя на краю волнореза, я совершаю неподвижное плавание по равнодушному краю. трамвайные рельсы, согревшие переулок. красные телефонные будки... начало весны. неяркое солнце прохладно касалось серого, слежавшегося снега. небо просвечивало сквозь ветви ивы, готовяться брызнуть золотой дымкой цветения. в безоблачном небе проносятся птицы, они ныряют в ущелья улиц, между огромными домами-скалами, испуская громкие крики ... проходя через сеть веток, звук становился глухим колокольным звоном... застревал в ушах, рассекая черноту безразличия. словно те, что живут в большом доме, некогда полном жизни и голосов, сужая свое жизненное пространство сначала до одного этажа, затем до одной единсвенной комнаты, которой ограничивают свое существование, – живут в ожидании неизбежного переселения в еще более тесную...
сегодня ночью умер профессор П. я не рассказывал вам о нем? он был чудным профессором... произнося его имя, я теперь каждый раз буду внутренне содрогаться, в некрологах априори напишут, - "он стал всем нам необычайно близок". по правде лишь тем, кто знал. остальным он станет чужим и непреодолимо далеким...
рано или поздно мне всегда удается изучить человека досконально. надо только не жалеть времени. всегда наступает момент, когда я чувствую разлад. любопытно, что это происходит в ту минуту, когда мое внимание что-то отвлекает и мне становится «неинтересно»...
долгий заход ослепительного солнца. синие вечера, усталость, подступающие к горлу тошнота. какая-то совершенно неожиданная тоска, одиночество и жажда любить. наконец Пиза, живая и строгая... сколько благородства в этом отказе распахнуть свою душу. город стыдливый и чувственный. в ночном безлюдье он так близок мне, гуляя один, я даю наконец волю слезам...