длинные, грязные, продуваемые ветром коридоры, с широкими без единого дерева тротуарами. почти всегда они расположены на окраинах, в тех странных районах, в которых начинается город, – вблизи товарных станций, трамвайных депо, в ряд стоящих домов-многоэтажек. два дня спустя после дождя, когда промокший город струится теплой испариной под лучами солнца, эти улицы все еще остаются холодными, сохраняя всю свою грязь и лужи. есть на них и такие, что и не просыхают вовсе или, может быть, раз в году – в августе.

---

вдоль кромки берега, по гальке, по песку, рассекая вечерний воздух.. сейчас вечер.
это единственное, что я знаю.. длинные тени.
вечер тоже не наверняка, не обязательно вечер, на рассвете тоже бывают длинные тени, от всего, что еще держится вертикально, только это имеет значение, - тени без собственной жизни, без формы, без передышки.

---

город-изнанка.

---

вступил в лужу. на этот раз обеими ногами. напротив - сточная труба, фонарь освещает щербатый, искалеченный забор. на досках еще держатся обрывки афиш. лицо на фоне звездообразно изорванного клочка бумаги искажено гримасой, под носом кто-то пририсовал закрученные кверху усы. на другом обрывке виднеется слово «selhání», что в прямом, что в переносном смыслах с трудом удается воспринять всерьез.

---

<

---

мое воспитание во многом повредило мне. этот упрек относится ко множеству людей, правда, они стоят здесь рядом, как на старых групповых портретах, не знают, что им делать: опустить глаза им не приходит в голову, а улыбнуться они от напряженного ожидания не решаются. здесь мои родители, кое-кто из родственников, из учителей, некоторые девушки из школы танцев, преподаватель плавания, билетер, школьный инспектор, затем люди, которых я лишь однажды встречал на улице, и какие-то еще, которых я сейчас не могу припомнить, и такие, которых никогда больше не вспомню, и, наконец, такие, на уроки которых я, чем-то отвлекшись тогда, вообще не обратил внимания, – их так много, что надо следить, как бы не упомянуть дважды одного и того же. мои родители до сегодня были хмуры и серы из-за моего упрека, но вот они легко отстранили его и улыбаются, потому что я снял с них мои руки и приложил их ко лбу и думаю: мне бы быть маленьким мальчиком, молча вслушивающимся в крики птиц по утрам, осененным их тенью, освежающимся под холодной луной, – пусть и был бы поначалу чуть слаб под грузом добрых качеств, которые должны были буйно, словно сорняк, разрастись во мне корнями наружу.

---

когда-нибудь в моем дыхательном горле или в любой другой части воздухопровода образуется нарыв.
он будет расти, пока его не прорвет и он не выкрикнет отчаянно все, что внутри накопилось.

---

бархатная перчатка протерлась, от сильных ударов, по суставам. не страшно, подумаешь, синяк под глазом! и начинают, наконец, крахмалить старую тряпку, которую ты так терпеливо и тщетно мял, такую же вялую и безжизненную. все дело исключительно в голосах. пусть он пройдет сквозь меня, наконец, истинный, последний, принадлежащий тому, кто безголос, по его собственному признанию или от меня откажутся и оставят лежать кучей, настолько бесформенной, что не найдется больше никого, кто попытался бы придать ей форму. это не тишина, это яма, в которую я счастлив был бы провалиться, с коротким криком, похожим на человеческий. терновый венец в напоенном ароматами воздухе. точно так же и мое соображение смазано еще слабо и не действует без каких-либо критических обстоятельств, вроде безумной боли, испытываемой впервые. какая-нибудь семантическая тонкость, например, ради провождения времени, не могла бы удержать мое внимание. развлечения и радости беспристрастного и бескорыстного суждения – не для меня. заявлять так значило бы недооценивать размеры репертуара, мной освоенного и, по всей видимости, пустякового. эти огни, мерцающие далеко внизу, слагающиеся затем в пламя, которое устремляется на меня, слепящее, пожирающее, – всего-навсего один из примеров. я не могу к ним привыкнуть. каждый раз, опалив меня, гаснут, дымясь, каждый раз лишаюсь хладнокровия.

---

смотри, друг, мир позволяет тебе ударить его по щеке.

---

Evžen: - mám Barbara Brylska!
Tomáš: jaký druh kecy, že vaše ryby rosol!

меня всегда радовала эта фраза.

---

пленка.
Gab, Cass, Jan.

---

картонные фигуры, танцующие под грустные вальсы Шопена... странным человеком был этот Шопен - его вальсы не были предназначены для танцев. наверное, он не любил танцы. может, долго сидел и наблюдал, как его избранница танцует с разными кавалерами, а сам не осмеливался подойти к ней. может, когда-то и в его голове картонные кавалеры в старомодных фраках и цилиндрах крутили свой вечный танец, держа за руки своих картонных дам в пышных, вычурных платьях. какая тоска, безнадежность и обреченность в его музыке... любой легкий луч радости, почти не меняясь, становится грустью. а картонные фигурки - бездушные и безразличные порождения чьего-то больного воображения, танцуют под звуки плачущего пианино.
удушье и страх, жидкость, давящая со всех сторон, вливающаяся в пустоту внутри. потом тишина - я так боюсь отстаться один..меня вытащили, грубо выкачали жидкость. из сплошного света начали вырисовываться серые стены, на которых едва виднелись красноватые образы каких-то непонятных цветов. тусклый свет за окном бросал квадратные тени, обостряя чувство одиночества и заброшенности, которое там царило.вначале время застыло в воздухе и казалось, будто можно ощутить, как ее стрелки гнутся под ледяной коркой. края окна порылись белой пыльцой, и вскоре все окно разрисовалось абстрактными рисунками.
однажды ночью я проснулся от пронзительного воя. отчаянье, тоска, боль - сколько чувств было в этой одинокой музыке. леденящий душу страх наполнил мое жилище: в этой песне была часть меня, о которой я не знал и которой я жутко боялся. вой сломал меня, сковавший, тем самым предзнаменуя конец очередного периода..

время... Алистер Кроули говорил: «когда-то я тратил время - теперь время тратит меня».

скоро рисунки на окне поднялись на потолок и, превратившись в воду, начали капать, оставляя мокрые пятна на полу. так я и лежал, одурманенный сладковатым запахом рубиновой жидкости, и начал прирастать к своей постели. запястья со временем восстановились, кровь высохла, превратившись в пепел. а корни хоть и награждали каждую мою попытку двигаться адской болью, в то же время снабжали меня жалким подаянием жизненной силы. день за днем они все больше и больше разрастались вокруг меня, покрывая густым слоем щупалец.это было время агонии и порабощения. оно закончилось, когда я достаточно окреп, чтобы преодолеть боль и вырваться из плена корней, которые хоть в начале и потянулись за мной, но потом высохли и обратились в прах. и я понял, что не корни кормили меня жизнью, а я их - своей свободой и болью.после поднялась жара. я жил, мысленно превращая цветы на стенах в рожицы, пока в один прекрасный день они не начали со мной разговаривать. было бы прекрасно, если бы они подружились со мной, но вместо этого они начали в один голос критиковать каждый мой шаг. в один день я не выдержал, взял уже заржавевшие лезвия и содрал со стен все цветы, оставив лишь голые, серые стены.
наступила звучная тишина, и я смирился со своим одиночеством, и я перестал бояться этого монотонного звона, который преследовал меня везде и всегда. потом из тишины начала вырисовываться простая, но безумно красивая и грустная мелодия. она наполнила меня новой жизнью, и я заплакал. все это время я глотал слезы и боялся показаться слабым, но они накопились и вылились по чувственным нотам песни. когда успокоился, увидел, что на полу - посреди всей серости моей комнаты - лежит одинокий кленовый лист, раскрашенный в мягкий оранжево-красный цвет. я взял его на руки, и он превратился в оранжевую бабочку, которая пархнула крылом и застыла без жизни - как все, к чему я когда-либо прикасался.
так закончился самый красивый, но и самый грустный период моей жизни, так закончилась осень.

---

представьте, что вам нужно сломать кому-нибудь руку. левую-правую – неважно.
вопрос в следующем: как ломать? быстро так, чтобы никто и не понял, что это вы сломали?

- ой, простите, дайте-ка я помогу вам наложить временную шину..

или растянуть дело минут эдак на восемь – по чуть-чуть, едва заметно наращивая нажим, пока боль не превратится в нечто невыносимое?
можно еще по-другому. ломаешь сразу две руки, машишь платочком – и ты снова добропорядочный гражданин.

---

провинциальная булочная. деревянные ставни с отверстиями, похожими на ванильные сухари.

---

двенадцать часов – это всегда слишком поздно или слишком рано для всего, что собираешься делать.
странное время дня. а сегодня просто невыносимое...

холодное солнце выбелило пыль на оконных стеклах. бледное, белесое небо.
будто отчужденное от всего, что некогда дразнило яркими красками сетчатку глаза.

я сижу у сломанного калорифера, вяло переваривая пищу.
зная заранее – сегодняшний день потерян.

мне так нравилось вчерашнее небо – стиснутое, черное от дождя, прижималось к стеклам, словно бродяга, замерзший. трогательно... на все, что я люблю – падает скупой, трезвый свет, точно взгляд после бессонной ночи оценивающий решения, с подъемом принятые накануне, страницы, написанные на одном дыхании. четыре чашечки кофе, и эти аквариумы, корабли, звезды, а не то огромные белые глазницы – утратили свое двусмысленное очарование...

отличный день, чтобы критически оценить самого себя: холодные лучи, которые солнце бросает на все живое, словно подвергая его беспощадному вовлечению во что-то не совсем законное.
я знаю, мне хватит четверти часа, чтобы дойти до крайней степени отвращения к самому себе.

и к этому человеку что своим мимическим даром способен заставить содрагаться любого…

в такие гиблые дни я часто его рассматриваю. и никак понять не могу. лица людей наделены смыслом.
я даже не знаю, красивое оно или нет. по сути, меня возмущает, что ему вообще можно приписывать
подобного рода свойства – это все равно что назвать красавцем горсть земли или кусок железа...

---

---

---

ничего нового. с девяти до часа работал в библиотеке.

сижу в кафе, ем сандвич, все в порядке. впрочем, в любом кафе всегда все порядке, особенно, если нет поломойки, которая трет грязной вонючей шваброй по твоим ногам. есть у нас один бармен, он всегда демонстративно прохаживается между столиками, доверительно наклоняясь к клиентам:

– все хорошо?

я с улыбкой наблюдаю его оживление – в часы, когда его заведение пусто, пустеет и его голова. с двух до четырех в кафе никого не остается, тогда он сонно делает несколько шагов, официанты гасят свет, и сознание его выключается – наедине с собой этот человек всегда спит.

пока в кафе еще остается десятка два клиентов – они шумят, негромко – такой шум мне не мешает. им тоже.

да, я живу здесь один. не разговариваю ни с кем и никогда; ничего не беру, ничего не даю взамен.
"самоучка" не в счет. он мне нравится. претенциозный молодой человек.

эти парни напротив. они меня восхищают: прихлебывая свой кофе, они рассказывают друг другу истории, четкие и правдоподобные. спросите их, что они делали вчера, – они ничуть не смутятся, в двух словах они вам все объяснят. я бы на их месте начал мямлить. правда и то, что уже давным-давно ни одна душа не интересуется, как я провожу время. когда живешь один, вообще забываешь, что значит рассказывать: правдоподобные истории исчезают вместе с друзьями. события тоже текут мимо: откуда ни возьмись появляются люди, что-то говорят, потом уходят, и ты барахтаешься в историях без начала и конца.
одинокого человека редко тянет смеяться – группа приобрела для меня на миг острый, даже свирепый, хотя и чистый смысл. чтобы к ним приобщиться, довольно почувствовать себя нужным – ровно настолько, чтобы на некоторое время освободиться от правдоподобия. но я всегда оставался среди людей, на поверхности одиночества, в твердой решимости при малейшей тревоге укрыться среди себе подобных – по сути дела, до сих пор я был просто любителем. а теперь меня повсюду окружают вещи – к примеру, вот эта мааааааленькая чашечка кофе. это вовсе не значит, что теперь перед сном я заглядываю под кровать или боюсь, что посреди ночи моя дверь вдруг распахнется настежь. и все-таки я встревожен: вот уже полчаса я избегаю смотреть на эту чертову фарфорову чашку.
среди этих веселых и здравых голосов я один. парни вокруг меня все время говорят друг с другом, с ликованьем обнаруживая, что их взгляды совпадают. Господи, как они дорожат тем, что все думают одно и то же. стоит только посмотреть на выражение их лиц, когда среди них появляется вдруг человек с взглядом, устремленным внутрь себя, человек, с которым ну никак невозможно сойтись во мнениях. когда мне было восемь лет и я играл в саду, был один такой человек – он усаживался под навесом у решетки, выходящей на улицу. он не говорил ни слова, но время от времени вытягивал ногу и с испугом на нее смотрел. и что интересно - одна нога была в ботинке, другая в шлепанце. сторож объяснил моему дяде, что этот человек – бывший учитель, но его уволили, за то, что он явился в класс зачитывать отметки за четверть в нижнем белье. он внушал мне тогда невообразимый ужас. мне даже казалось, что он и ко мне ночью придет в таком виде. право, было бы странно... однажды он улыбнулся, издали протянув ко мне руки, – я едва не лишился чувств. этот тип внушал ужас не жалким своим видом и не потому, что на шее у него был нарост размером со спелое яблоко, - я чувствовал, он задумал что-то неладное...

в первый раз в жизни мне тяжело быть одному. пока я еще не навожу страх на детей, как тот старик, я хотел бы с кем-нибудь поговорить о том, что со мной происходит. странно, я исписал здесь 13 страниц, а правды так и не сказал – во всяком случае, всей правды. когда сразу после даты я написал: «ничего нового», я был неискренен – в действительности маленькое происшествие, в котором нет ничего постыдного или необычного, не хотело укладываться в строку. наверно, из гордости, а может, отчасти по неуменью. у меня нет привычки рассказывать самому себе о том, что со мной происходит, поэтому я не могу воспроизвести события в их последовательности, не умею выделить главное...
вообще я очень люблю подбирать каштаны, старые лоскутки и в особенности бумажки. мне приятно брать их в руки, сжимать в ладони, еще немного – и я совал бы их в рот, как дети. мама просто из себя выходила, когда я за уголок тянул к себе роскошный, плотный лист бумаги, весьма вероятно выпачканный в чем-то коричневом. летом и в начале осени в садах валяются обрывки выжженных солнцем газет, сухие и ломкие, как опавшие листья, и такие желтые, словно их обработали пикриновой кислотой. а зимой одни бумажки распластаны, растоптаны, испачканы, они возвращаются в землю. другие, - новенькие, даже глянцевитые, белоснежные и трепещущие, похожи на лебедей, хотя земля уже облепила их снизу. они извиваются, вырываются из грязи, но в нескольких шагах распластываются на земле – и уже навсегда. и все это приятно подбирать, правда. иногда я просто ощупываю бумажку, поднося совсем близко к глазам, иногда просто рву, чтобы услышать ее долгий хруст, а если бумага совсем мокрая, поджигаю ее, что вовсе не так просто, и потом вытираю грязные ладони о какую-нибудь стену или ствол. красная полоска полей слиняла розоватыми подтеками, местами чернила расплылись. нижнюю часть страницы скрывала засохшая корка грязи. я наклонился, предвкушая, как дотронусь до этого нежного сырого теста и мои пальцы скатают его в серые комочки…
и вот сегодня я загляделся на рыжевато-красные сапоги, словно обожженная рука...меня ударило током.
неужели я смог удержаться оттого, чтобы взять в руку очередной лист бумаги? теперь я понял что я почувствовал однажды на берегу моря, когда держал в руках гальку. это было какое-то сладковатое омерзение.

---

полемика, как составная часть абстрагирования.
когда в человеке хотят увидеть врага, его начинают представлять абстрактно.

---

мы делаем успехи. не слишком много конечно, в смысле зрелищ, для воспаленных глаз. во мне наконец нашлась искра, готовая вспыхнуть пламенем. тогда они замолчат, и не будут больше дразнить меня, не боясь услышать смущающее их молчание. всегда полезно постараться выяснить, о чем говоришь, даже рискуя впасть в заблуждение. этот серый цвет, начнем с него, его выбрали, чтобы нагнать тоску. и однако же в нем есть желтый и, очевидно, розовый, прелестный серый цвет, гармонирующий со всяким другим. в нем многое можно увидеть, иначе зачем глаза... без лишних подробностей, которые впоследствии пришлось бы оспаривать. человек мечтал бы о пальцах, способных ухватить и в нужный момент выпустить камень, или о способности издать крик и ждать, считая секунды, когда он вернется к нему, и страдал бы, разумеется, от того, что не имеет ни голоса, ни другого метательного снаряда, ни послушных конечностей, сгибающихся и разгибающихся по команде, и, возможно, даже жалел бы о том, что является человеком, в подобных условиях, то есть одной головой, без вспомогательных органов. он страдает только от шума, во всяком случае, серый цвет не усугубляет его несчастий, скорее это делали бы яркие тона, поскольку его глаза не закрывается. он не может ни отвести их, ни опустить, ни поднять, навсегда чуждый благам и удобствам аккомодации...